-
Вань, иди домой. Чево уселси на завалинке? Мотри, снег пошел. Промерзнешь
невзначай.
-
Может, хочу змерзнуть. Заледенеть. И больше не появляться.
-
Вань, детки у нас. Старшему - осьнадцать, младшому – два. Еще четверо один к
одному. Вань, одумайся.
- Лизунь, поди, с глаз долой…
-
Окаянный, пошито взъерепенился? Четвертинку вылила в кадушку?
-
Жизнь мою растерла на терке, вместо редьки прошлифовала…
-
Вань, разя я в энтом виновна? На себя-то бы поглядел: ни рожи, ни кожи не
осталось. Одни глазища вылупленные чересчур, вроде, китайских фонариков из-под
зажигалок сверкают. Сморщенный какой к сорока годам очутился.
-
Хорош, Лизунь. Сама, небось, взбрюхатилась толстолобиком рыхлым, в какую степь
не глянь - везде пузатость выявляется. Не возможно ж на горе, вспухшей на
коньках фигурно скользить. Оттуда и сморщенность в одночасье настобрынденным.
-
Какая-такая остобрынденность вдруг?
-
Охренелая. Прости, Лизунь. От тоски. От сугробной замороженности, неприглядной
туманности, бесконечной пронырливости… и твоею занудности. Не зуди, хоть,
теперь, в предсмертный час.
-
Окаянился мужик! Ишь, чего удумал, меня с шестерыми оставить сатане на
растерзание, а сам к ангелам задумал запропаститься.
-
На хрена мне твои ангелы, кады жизнь проклятущая копейки на хлеб не оставила.
Отовсюду обратился негодным. В совхозе и том, к едрени фени послали. Мол,
спился тракторист. А я не пил целых три дня. Пахал, как папа Карло с утра до
ночи на полях. Не виноват, что их тракторЫ в манду послать давно бы след. Ни
насос, ни двигатель… ремни, и те достать в городах не сумели, мать их ети
заказников. А шо, я што ли насос? Или я Бес, шоб из г-вна конфетки выделывать?
Вот и сокрушаюсь…
-
Вань, поостынь с энтой бесовщиной. У их, все не по-людски. Ты жа крещенный,
Вань. Они нехристи, окаянные. Вот и тянут в свой загон кого послабее. Ты поник
маленько. Но про дитев должен соображать. Они ж все крещенные. Под Богом
ходють, Вань.
-
Пересмотрел позиции.
-
Какие – такие?
-
Крещенные.
-
Вань, побойся Бога.
-
Я, Лизунь, таперча никого не убоюсь. Я с самим Им вчерась беседовал.
-
С кем-то?
-
С самым главным окаянным, с сатаной означает.
-
Вань, с ума-то не сходи. Не пугай.
-
Чево мне тебя отпугивать, кады он мне ясно разъяснил, кто, где и на какой
ступени возвышается.
-
Вань, я к батюшке в приход сгоняю, ужасы какие наколдовали, явно порч от Анютки
оголтелой. Она года три на тебя глаз положила, и всех колдунов в округе
взболомутила.
-
Лизунь, Анютка - чистый ангел с небес, так и знай.
-
Можеть, я-то и знаю, а ты кабель третий год под юбку ее лазишь… Глаза-то не
зашторивай мутью пьяной. Все про тебя известно на селе. И как по ночам в стогах
кувыркались. И как прошлым летом в сарае любезничали. И как ноне ты ее за подол
всенародно у правления хватал. Она тебе по щекам обрюзглым ладошками
свиристеющими надавала… Точно, кота паршивого отхлестала за неудобства
публичные.
-
Лизунь, преумножаешь. Это я ей под зад пинка, за то шо она со мною так прилюдно
обошлась. Таперича пусть поглядит на мою смертушку за забором, в отличаи от
его.
-
Кого-то?
-
Беса первоклассного. Энто он меня с Анюткой на подворье сблизил.
- Какжить оказия едакая случилось,
Ванюшь?
-
Запросто. Рогатый в потемках объявился:
" Нате вам Анюточку на блюде. Со
складной попкой, с сиськами тугими, и губками едучими". - Одномоментно
склеились, благодаря ему. А он окаянный под наблюдением за стогом торчал.
Изучал, как это у нас без его безобразий
любовь складывается.
-
И гдей-то он тебя ненароком узрел?
-
В коровнике. Кады Анютка Глашку отдаивала, и ляжки оголила, а туды невзначай за
силосом заглянул. Хотел для своей скотины урвать малость. Вот и урвал. На
коленки пухлые наткунлся, в грудя надувные уткнулся невзначай. А он мне рогатый
прошептал:
«
Твоя. Бери. Не брезгуй».
Взял. Прямо в коровнике.
И Глашка не мычала, а тольки поглядывала
изумрудно.
А Бес из-под вымени ее, ликующи одобрял,
мол, вот теперь ты, Ванек, молоток, торчишь, как огурец на плантации нашей.
-
Какой такой, ихней?
-
Бесовской. У их там, в коровнике, плантация самая и есть. Там людей к себе и
прибирают поочередно. Сеньку вдового с Люськой Овчинниковой, Петькиной женой,
там же застукали. Вон она, какая, Лизунь, оказия.
-
Теперь-то, что, Вань?
-
Ничего. В бессмертие пойду, как обещано.
-
Кем?
-
Приятелем моим – Бесом. Он таперича мою жизнь поганую под контролями бережет. Я
получаюсь у яго в рабствах. Анютка-то покоя лишила. Тады и тоскую... и
звмерзнуть прилюдно собралси. А ты, иди, иди в дом, Лизунь. Ребятишки-то, поди,
соскучились без тебя. Да и спать укладывать в пору.
-
И, какое-такое Бес тебе наобещал, что семью свою в момент на морозе решил
застудить до гробовой доски?
-
Бессмертие посулил. Вот замерзну, а он меня в Анюткиной постели отморозит.
-
Вань, ты, взбесился. На тебе лица нет, одни мощи остались.
-
Он так и предполагал: кады мощи останутся, тады замерзай. Потом уж я тебя
бессмертием вознагражу. Вместе с Анюткой Кривопаловой.
-
Ворожиха! Калдунья!
-
Лизунь, притом Анютка не присутствовала. Мы с им отдельно в коровнике беседу
вели.
-
Извращенец! Ты, что под наблюдениями развратничаешь?
-
Под яго повелениями. Он мне пути указывает, и обращает.
-
Чево-чево?
-
В лоно бессмертия дорогу кажет. Лизунь, ты, иди. Мне чуток до бессмертия
осталось. Вот только маненько подморожусь… и туда к яму… приятелю свому… и
Анютка следом за нами последует…
-
Гад, ты, кривобокий! А что с детьми сбудется? Извечное проклятие?! Ты, подумал
о кровных, о своих?
-
Они не мои уже. Они его таперича. Он их опосля всего взял под контроль. Я ж за
его, а он за меня. Вот и сделались в ту ночь.
-
Как это Яго? Они крещенные! Они Христовы!
-
Были. Таперича сплыли.
-
Иуда! Детев за подол продал!
-
Не я, Лизунь, Он. Истомил Он меня, сокрушил. И Анютой наградил вдобавок.
-
Господи, да, что это деется вокруг?! Бесы по дворам, будто начальники
обчественные в любую минуту заходят. Кажную дверь без проволочек раскрыть
наровят, безразбору, судов и следствия порч нанести готовые. Господи, услышь
Мя-я-я!
...Было морозно. Под заиндевевшей сосной, на
скамье лежал мужчина сорока лет.
Прибывшая на место происшествия полиция
вместе со «Скорой», труп не обнаружила.
Петьки Овчинникову, Люськиному мужу,
которую три года назад в коровнике с полюбовником Сенькой застукали, здорово
досталось тогда, чуть не штрафанули за ложный вызов.
Верите, нет ли, но после того заикаться
стал мужик самостоятельный, и глаз левый дергается при разговорах. Потому все
больше теперь молчит. В краску мужика кидает, когда ненороком с Елизоветой,
женой пропавшего Ваньки, встретится в сельпо.
Что же касается Елизоветы, то жена верит в
возвращение отца семейства, и родного мужа. Детям постоянно твердит:
-
Папаня с грЫбами намедни возвернется, усядемся за стол, жареных откушаем.
Правда, после того украдкой в окно
заглянет, перекрестится три раза, и через левое плечо сплюнет поморщившись.
Ей-то уж доподлинно известно, что в селе
пересудам нет конца до сей поры, мол:
«
Ванюшка-то от тоски запойной, да от Лизки сварливой сбежал с Анюткой Кривопаловой к бесу Сеньке в город.
Тот, опосля конфуза с Люськой, таксистом наладился, а фамилию окаянный не
поменял: Бесовым Семеном Ильичом так и осталси».