Музыкант

         В Большом Зале Консерватории  было душно и неуютно.   Неуютной была и вся Москва. Очень уж скоро отразилось время перестройки 90-х годов на внешнем облике нашей столицы. Грязь, бесхозяйственность – на улицах города. Раздражение у людей от неуверенности в завтрашнем дне. И я вся такая растерянная и напуганная быстрым разрушением семейного бюджета и  возникшим, как гвоздь в голове, вопросом: как будем жить? И не столько боялась я за себя и мужа – жили ведь до сих пор по-всякому. Страшно было за сыновей – двое, старших, ещё не окрепшие во взрослой жизни, а младший Санька и вовсе был подросток. Плохо было в стране. Плохо было мне. Депрессия.

Наш научно-исследовательский институт перешёл на хозрасчёт, но заработать деньги даже в том размере, что было раньше, не удавалось. Ну вот, к примеру: получила я как в насмешку авторское вознаграждение   по заявке на изобретение пять рублей. Купила на эти деньги мороженое и сама же и съела вместо обеда. Стыдно было перед  своими сыновьями. Такова была цена моей научной деятельности в течение двух лет, когда я отрабатывала новую технологию, делая бесконечное число опытов в химлаборатории и в опытном цехе, мотаясь в командировках на завод в ближайшее от Москвы Орехово-Зуево.

  Да разве только в нашем институте началось безденежье?

 Сунулись было к своим партнёрам по теме в НИИМебели. Нет, говорят, работы,  нет смолы, нет того и сего. Осталось много разной древесины. Они там начали делать ходовой товар, такую вот «мебель» – гробы – и продавать по дешёвке.

 Поехали мы с начальницей заключать договора на цикл работ в Ленинград на завод «Электросила» и в Пермь – тоже на завод, не важно какой. Рядом зона за колючей проволокой. Договора заключили по 15 тысяч рублей каждый, не такие уж большие суммы,  но и на них повисли ещё и тамошние лаборатории с сотрудниками – им ведь тоже кормиться надо. Мы вроде являемся разработчиками технологии, но при этом «все пашут», включая начальников разных рангов, и в результате нам с начальницей остается всего-то ничего. Ей, правда, на пару рублей больше, чем мне. Она – начальница, кандидат наук.  А я рядовой научный сотрудник. 

Видя начавшуюся безысходность в работе, в 91 году я уволилась по собственному желанию. Нам, химикам, разрешили оформлять пенсию досрочно. Через год началось обвальное увольнение сотрудников.  Просто вызывали и сообщали: «Вы уволены. Нечем платить зарплату».

Ну и вот. Муж на работе, хотя и начальник, хотя и кандидат наук, с мизерной зарплатой. Сыновья – старшие тоже на работе, младший в школе. Несмотря  на  работающих членов семейства, больших доходов не предвидится.  Прокормиться бы – и то ладно. Тоска в душе. И я купила самый дешёвый абонемент на дневные концерты в Консерваторию. Хоть раз в неделю буду слушать хорошую классическую музыку. Отвлекаться буду.

Место моё по моему дешёвому абонементу на балконе, напротив сцены. Всё видно и всё слышно.

Сегодня будет Рахманинов.

…Концерт что-то долго не начинался. Сцена была пустая. Орг'ан на заднем плане тускло и холодно поблескивал трубами.  Но публика собралась-таки, заполнив зал и балкон. Сижу, разглядываю  зрителей. Мда… В зале внизу – пенсионного вида старички и старушки – старушек больше, чем старичков. Одетые опрятно и чисто, хотя сверху мне видно, что одежда «не первой молодости», лишённая всякой парадности и праздничности. Я вспоминаю, как сравнительно недавно я видела иную публику в театрах, да и сама перед спектаклем или концертом намывалась, наглаживалась, прихорашивалась, тщательно выбирая платье, туфли, украшения  и сумочку. Впрочем, на дневные концерты я тогда почти не ходила. Да и на вечерние ходила не  так часто, как хотелось бы. Работала. Все моё личное время съедалось работой и семейным бытом. Наверное, поэтому редкий поход в театр был праздником души…

Так. Осматриваюсь вокруг себя. Здесь, на балконе, вижу всё больше молодых. По синюшним, осунувшимся от недоедания лицам, тощеньким фигуркам, облачённым в потёртую джинсу, в курточки и свитерочки, угадываю, что это студенты музыкальных училищ. Лица у некоторых хоть и прыщеватые по молодости, но всё ж таки   отмеченные приобщённостью к высокой музыкальной культуре.  Глаза в пол-лица, хрупкие нервные пальчики. Словом, творческая молодёжь. Возможно, будущие лауреаты и выдающиеся музыканты. Если уд'ержатся от соблазна ухода в мир добычи денег и не бросят искусство. Большой Зал Консерватории вроде обязывает их к возвышению. Ведь только представить, кто стоял на этой широкой сцене! Какая музыка лилась в зал! Да и  на вечерних концертах  ещё  теперь можно услышать и увидеть выдающихся исполнителей.

А пока – вижу:  всё не то. Пыльная, нависшая над залом люстра. Великие композиторы со стен вроде бы даже брезгливо косятся на облупленную и  в  трещинах штукатурку.

Но вот сцена начала заполняться оркестрантами. Хватит ныть и ворчать про себя! Надо готовить уши для восприятия прекрасного… Ох, не получается! Что-то мешает настроиться на нужную волну. Что? Одежда оркестрантов. Они даже не удосужились одеться по-концертному. Сойдёт, мол, для тех, для кого играть будем. Первая скрипка – в обычном деловом, несколько помятом костюме. Вторая скрипка – молодая женщина – успела натянуть длинную, отливающую чёрным блеском юбку, но мне видно, что из-под юбки выглядывают синие джинсовые штанины. В общем, кто в чём. И только на заднем плане вижу: музыкант-ударник в концертном костюме, при бабочке.

Под хлопки зрителей появляется, наконец, дирижёр в полном концертном облачении. Взмах дирижёрской палочки – и Рахманинов зазвучал.

Однако как же душно в зале! И классика не вхожа в меня от плохого настроения. Достала из сумочки театральный бинокль и стала разглядывать лица музыкантов.

Я не такой большой знаток исполнительского мастерства,  но сказать, что играли плохо, я не могла. Послушные мановениям палочки дирижера, все инструменты звучали слаженно и профессионально. Однако мне опять чего-то не хватало в их исполнении. Может, вдохновения? Уж очень лица исполнителей скучные.

Навожу бинокль на лицо ударника. Толстоватенький и лысоватенький. Сидит спокойно и даже тихонько, чуть заметно моему постороннему глазу, переговаривается с соседом, в руках которого какие-то металлические штучки, как они называются, стараюсь припомнить. Вот: называются «треугольники». Им обоим приходится выступать и вступать в оркестр не столь часто, как остальным музыкантам. Это смычкам много работы. И духовики постоянно раздувают щеки. А эти двое сидят и ждут своего момента.

Чуть было не подумала плохое и про ударника: надел фрак с бабочкой, а сам сидит  и переговаривается во время концерта с соседом! Но вижу происходящие метаморфозы в его лице по мере того, как приближается его выступление. Вначале лицо как бы застывает в неподвижности, во всей фигуре – чуткое ожидание. Руки  берут колотушку, или барабанные палочки, или тарелки и тоже застывают. Потом по лицу ударника прокатывается  волна внутреннего беспокойства. Нет, лицо его вовсе не напряжённое. Наоборот, оно словно освобождается от чего-то лишнего, ненужного в данную минуту.  Оно явно преображается, становится красивым и одухотворенным.   И-и-и  -  вот оно! Ударник встаёт и - бамм! Если это тарелкам положено звучать. Или не встаёт, а раскатывает  дробь барабанных палочек или ухает колотушкой. И в своём концертном наряде с бабочкой он в эти моменты составляет единое целое со своими инструментами. Он живёт в музыке, инструменты тоже живут музыкой.

Да, это настоящий музыкант…

После концерта я неспешно пошагала по Большой Никитской, потом по Тверскому бульвару в направлении станции метро «Пушкинская». Наполненная и заполненная музыкой Рахманинова. Но лицо представляла только одно – того музыканта – ударника в концертном наряде с бабочкой на шее. Несмотря ни на какую перестроечную разруху, он делал своё дело, как будто никакой разрухи не было.

И мне было хорошо.

Ну, нет, чёрт возьми! Почему мы должны ломать себя и глушить в себе всё то накопленное хорошее? Не хочу перестраиваться! Буду жить, как жила!  Захочу и зажгусь - бамм! - и сделаю своё дело, не оглядываясь на других!