2

     Это может показаться несправедливым, но такова суть человеческая – если одному чего-то надо, значит, завсегда найдётся тот, кто это ему даст. Отыщет и даст. Так почему этим «тот» не быть мне? В чем разница, например, между мной и другим искателем приключений? Разве что во внешности. А цена, цена она для всех равная: что для меня, что для другого, что для третьего. Для каждого. И пусть меня осуждают, пусть кроют последними словами, но это моя работа и я её не оставлю. Нет смысла оставлять, ибо, как говорят люди, свято место пусто не бывает, и если уйду я – придёт другой. И ещё неизвестно кем этот другой окажется.
     Я кивнул Малюте:
     -- Девку спрячь покуда не вернусь. Я скоро.
     -- Не тревожься, воевода, всё будет в порядке.
     Я снова кивнул, быстро сбежал по сходням на берег и обернулся. Милослава стояла, впившись тонкими пальчиками в борт, и смотрела на меня злыми глазами. Ох уж эти глаза!.. Поймав мой взгляд, она тут же вздёрнула носик и отвернулась, делая вид, будто разглядывает город. Красивая... Встреть я её раньше, чуток раньше, и кто знает, кто кого в цепи заковал бы. Ради такой красы любой муж и в огонь и в воду, только бы взглянула лишний раз. Понимаю я теперь того ромея. Да что теперь, я сразу его понял, как только её увидел – волосы по лицу разметавшиеся, шея белая... и как зубами она в руку мне... до сих пор болит. А губы... алые, пухлые... Как она улыбалась там, на берегу, когда лицо солнцу подставила... Словами так сразу и не передашь... И за все три дня хоть бы раз смиренность показала – гордая... И злопамятная. Не простит она мне этого никогда...
     Вы можете мне не верить, но я понимаю её злость. Да, понимаю. Когда-то давно, очень давно, я вот так же был зол и обижен. Обижен на богов, на себя, на людей, на весь мир, и думал, что жизнь кончилась. Лет с тех пор минуло много, много воды утекло, однако живу, копчу небо. Ем, пью, сплю... и вроде ни на что не жалуюсь. И даже не вспоминаю тех, кто так круто изменил мою жизнь. Почти не вспоминаю. И уж злобы точно не таю, ибо понял за все эти годы, что злоба только ослабляет, мешает думать разумно... А может, научился прощать... может... Да мало ли что может. Да и вообще, Дажьбог с ней, с девкой этой.
      Я шёл вдоль длинного ряда причалов, мимо тюков с товаром, мимо гружёных телег, в бурлящем жизнью людском потоке, и настороженно смотрел по сторонам. Не то, чтобы я кого-то боялся, совсем нет, тут уж скорей меня боятся надо. Просто это давно вошло в привычку – всегда быть настороже. Жизнь научила. Да и киевские причалы то ещё местечко. Стоит зазеваться, открыть варежку пошире, и либо кошель срежут, либо колдун какой зачарует, заворожит и тогда совсем голым останешься. Малюту, помню раз, окружили какие-то женщины в пёстрых платьях, заболтали, заговорили, поплясали перед ним, а когда он очнулся от их заговоров, на нём окромя исподнего ничего и нет. Даже сапоги сняли. Так-то вот здесь без опаски ходить.
     Киевский рынок находился на Подоле, но торги начинались задолго до его богатых прилавков.
     -- Эй, дарагой! Падхады, гостэм будищ! – протягивая мне кубок с вином, кричал черноглазый горец с орлиным профилем. Ещё трое таких же орлов стояли чуть поодаль, жарили что-то на костре. Аромат исходил – пальчики оближешь, но я отрицательно качнул головой. Знаю вас, зайдёшь – и не выпустят, пока до отвала не накормят и в усмерть не напоят. А какие дела могут быть у пьяного человека? Нет, сейчас не до вашего гостеприимства.
     Я пошёл дальше.
     -- Твая, однака, сюда сматры! – уцепился за мой локоть узкоглазый согдиец в зелёном узорчатом халате. Своей круглой головой в тюбетейке он радостно кивал на вывешенные на жердях ковры и на спелые сочные дыни, сложенные горкой у его ног.
     -- Слущай, зачэм к человеку присталь, да? – взвился на согдийца словоохотливый армянин. – Идёт, слущай, никому нэ мещает, а ты его схватыль! Ты руки сегодня мыль, да? – и уже мне. – Не слущай его, добрый человек. Это разве дынь? Нэ-эт, это нэ дынь. Вот это вот дынь! Сладкый, как пацэлуй женьщины, ваах! Сочный, как пацэлуй другой женьщины! Зрэлый, слущай, словна...
     Я прибавил шаг.
     -- Вай, нэ то сказал, да? – донеслось мне вослед. – Прасты, слущай. Абидить нэ хатэл, вэрищ?!
     Ох уж мне эти купцы заморские с их заморским акцентом. Облепят, околдуют, как те женщины Малюту, и обчистят до нитки. Всучат ненужное, а потом сиди и думай, куда это ненужное девать. Впрочем, наши торгаши доморощенные тоже не лучше, тоже не лаптем щи хлебают. Вон, смотрят сквозь хитрый прищур, выглядывают, кому на рубль пятаков продать. И ни чем-то они не лучше меня, разве что пошлины княжим целовальникам платят... А она меня: разбойник, разбойник... Она ещё настоящих разбойников не видела!
     Я свернул на узенькую улочку, что тянулась вверх по склону, и по брусчатой мостовой, в обход торговой площади, двинулся к ромейскому кварталу. Киев город большой, богатый, купецкий ушлый люд со всех стран к нему стекается, ибо Днепр как путеводная нить связывает полуденную сторону со стороной полуночной. Отсюда и богатство киевское, и многолюдство, и брусчатые мостовые. Много я городов на своём веку повидал; искусница Макошь выткала мне извилистую дорогу. Куда она только меня не приводила: и в Старград, и в Щетин, и на остров Руян ко храму Святовита, и даже в Царьград, что стоит в безоблачной дали. Но Киев – Киев для меня точно дом родной. Вот недостанет сил меч держать, загустеет кровь в жилах – приду сюда и осяду. Доживу ли только...
     Я торопился. Поскорее получить плату, сдать товар с рук на руки покупателю и – в Царьград, на новые хлеба. Говорят, царьградский басилевс вновь войско собирает, теперь для похода в Африку. Путь туда лежит морем, так что моя небольшая дружина в самый раз сгодится. Занятие, конечно, и здесь найти можно, недостатка в нанимателях нет, тот же князь киевский, к примеру. Иль купцы, коим охрана нужна в дороге. Но басилевс и платит лучше, и работа у него самая что ни на есть достойная истинного мужа – идти за тридевять земель, добывать себе мечом честь и славу. Дружина моя так и рвётся в бой. Хочется и земель новых посмотреть, и добычи взять богатой. Все они такие же без роду, без племени, как я, такие же изгои... Так чего нам терять?
     Я остановился перед двухэтажным теремом и постучал в обитую медными полосами дверь. Ромейские избы не чета нашим. Все они из доброго камня сработаны, кирпич называется, а двери для крепости в полосах медных и в клёпках. Стены белой известью крашены, а в окнах прозрачные пластины, сквозь кои дневной свет беспрепонно в горницу льётся. Чудеса! Я когда впервые такие пластины повстречал, подумал, это железо особое, что б и свет был и крепость. Ткнул пальцем – а она возьми да осыпься мелкими осколками. Хозяину той пластины мне пришлось отдать два золотых солида. Во какая дорогая! Наши богатеи тоже стали такие пластины ставить, что б на ромеев походить. Да куда там! У нас разве это будет служить? Я ж говорю – она хрупкая, будто первый ледок на реке. Лучше б глиняные пластины ставили, правда, глина свет не пущает.
     Дверь не открывалась, и я постучал сильнее, кулаком. Что они там, уснули?! Я ведь и плечом могу садануть, мне ваши двери что медведю улей, даром что полосатые. Наконец послышались тихие шаги, дверь приоткрылась и в узкую щель просунулась тощая физиономия с тремя волосинками над ушами.
     -- Что желает господин?
     Голос тоже был тощий и редкий, будто его обладателя ни разу в жизни не кормили. Рабский голос, мне такие голоса не нравятся.
     -- Господин желает видеть твоего господина. И поживее.
     С рабами я не церемонюсь. Чего с ними церемонится? Уж коль сложилась судьба, что взяли тебя в полон, так перегрызи горло врагу или себе вены – но оставайся свободным!... Хотя... хотя не мне, наверное, об этом судить. На то Боги есть, они всё решают... Но рабов не люблю всё одно!
     Раб почему-то не спешил выполнять моё требование. Он смотрел на меня снизу вверх круглыми глазами, в коих давно пропал блеск молодости, и не двигался с места. Странно, но он меня не боялся. Меня обычно все боятся, потому что вид у меня разбойничий, я бы даже сказал – очень разбойничий. Правильно, этакая горушка пудов на семь (может чуток меньше), бритая голова, жёсткий взгляд из-под кустистых бровей, раздутые ноздри, висячие усы, плотно сжатый рот... Жуть! Мне самому страшно бывает, когда в воду смотрюсь... А этот щуплый дядечка стоит и мигает на меня бледными ресницами, будто не понимает, что я и с дверью вместе войти могу.
     -- Господин изволят почивать после обеда. Будить не велено.
     Голос по-прежнему был тощий – но твёрдый, без признаков страха. То ли раб такой смелый попался, то ли он у господина своего в любимцах ходит, знает, что тот его защитит – одним словом, пускать меня в избу он не собирался.
     -- Ладно, - кивнул я, не вдаваясь в спор. Я не любитель споров, ни к чему это. – Тогда как проснется господин твой, скажи: заходил, дескать, воевода Гореслав, но ты его не впустил. А когда он на дыбу тебя потянет, так моли бога своего, что б тот не позволил тебе долго мучится.
     Я сказал это спокойно, безо всякого намёка на угрозу, однако взор дверного стража стал мягче.
     -- Что ж вы сразу не назвались? Господин велели без промедления вести вас к нему. Ждут они вас.
     То-то же. Дверь гостеприимно распахнулась, и я вошёл в сени. Нет, это у нас сени, а у них так сразу и не поймёшь что – длинный коридор с разрисованными стенами, какие-то горшки высокие по углам, а с потолка спускаются на цепях тележные колёса, на коих горшки помене. В этих, что помене, горит огонь. Я так понял, маленькие горшки для того нужны, чтобы смотреть куда ступаешь и ненароком не разбить горшки большие. Мне кто-то говорил, что эти большие по деньгам дороже, чем прозрачное железо.
     Дверной страж провёл меня в горницу, где из всего знакомого руському человеку стояла одна скамья, да и та настолько хлипкая с виду, что садиться на неё было боязно – того и гляди развалится. Однако я сел. Страж мне кивнул на неё и попросил ждать, а сам побежал звать своего господина. Я рассудил так: бегать он будет долго. Пока ромей этот встанет, пока порты натянет, пока сапоги обует – я со скуки помру. Поэтому я сел поудобней, благо скамейка затрещала, но выдержала, скрестил руки на груди и стал осматриваться.
     Стены в горнице тоже были разрисованы. С одной стороны девка в рубахе собирала виноград в какую-то круглую корзину, у нас таких и не плетут, с другой стороны тоже девка, но уже без рубахи. Купаться, наверное, собралась. Та, что без рубахи мне понравилась больше. Возле лавки стоял высокий сундук без крышки и почему-то поставленный на бок. Внутри сундука незнамо зачем наделали полок, а на полки понаставили посуды – кувшины всякие, кубки, блюда – и всё из серебра да злата. Ну и чудаки эти ромеи, точно дети! Эдак зайдёт незнакомый человек, скрадёт что-нибудь и уйдёт, пока раб за хозяином бегает. Хоть бы охранников рядом ставили что ли.
     Хозяина дома я видел всего раз. Слышать о нём слышал, а вот встретиться довелось лишь однажды. Имя у него самое что ни на есть ромейское – Марк Фурий Камилл. В Киеве он многим знаком, потому как у него здесь большое торговое дело и какие-то дипломатические интересы касаемо киевского князя. Поговаривают, что Фурий этот в чести у царьградского басилевса и что тот ему многие секреты свои поверяет. Видная, выходит, фигура. Но мне нет любопытства до его интересов, я в дипломатику не лезу, я и слово-то это лишь через раз выговорить могу. А виделся я с ним ровно седмицу назад. Мы по ту пору в Киев пришли, купца одного сопровождали, и собирались дале в Царьград податься, на службу новую. Вот тут он ко мне и посунулся. Разлюбезный весь такой, улыбающийся, того и гляди лобызаться полезет...
     Вспомни лихо... Едва успел я подумать о хозяине, как тот влетел в горницу и ещё с порога заорал, будто резанный:
     -- Дорогой мой друг! Гореславушка! Как рад я тебя видеть!
     Он шёл вытянув перед собой руки, будто собирался обнять меня. Но я не девка, меня обнимать не надо. Что люди подумают, если увидят? Я чуть свёл брови, и ромей обниматься передумал.
     -- Ну, Гореславушка, как успехи наши? – тут же перешёл он к делам.
     Я вздохнул: ох уж мне эти ромеи. Ну что за люди такие, что за обычаи у них бестолковые? Нет бы приветить гостя честь по чести – напоить, накормить, о здоровье справиться, за жизнь поболтать между прочим – не-ет, им о делах сразу сказывай. А вдруг я устал с дороги, вдруг у меня на душе тошно? А вдруг в меня злой дух вселился? Вдруг я это не я? Бесы – они такие, увидят в человеке слабину и тут же в него селятся. Поди вот так сразу догадайся, кто взаправду перед тобой стоит? Проверить сначала надо. У нас такого гостя ни в одну приличную избу не пустят, будь ты хоть отец родной. Посиди-ка, для начала, в клети, а мы посмотрим – ты это али не ты. Да ещё в баньку сводят, ибо даже малец неразумный знает, что ни один бес не выдержит крепкого пара руськой баньки и сладкого духа распаренного берёзового веничка. Так-то вот.
     -- Девка у меня, - хмуро ответил я.
     Ромей лукаво улыбнулся и всплеснул руками.
     -- Да что ж мы всё о делах? Давай вина выпьем за встречу нашу! Эй, кто там, вина гостю!
     Вот и пойми этих ромеев: то сказывай ему всё, то вина предлагает.
От вина я отказываться не стал. Всё тот же тщедушный раб вынес блюдо с двумя кубками, один подал мне, другой хозяину. Я глянул в кубок – чегой-то туда мне налили, уж не жижи ли болотной? – но внутри плескалась золотистая вода с запахом кислой ягоды. Пробовал я как-то раз это вино, на вкус та же кислятина, что и запах. По мне так лучше квасу можжевелового, на худой конец, яблоневого. А ещё я пиво люблю и медовуху по праздникам... Ну, Дажьбог с ним, за встречу с ромеем и вина можно.
     Я отхлебнул чуток, поводил языком по дёснам, впитывая вкус, и ещё отхлебнул. Вино понравилось, сладкое. Видимо, когда в первый раз угощали, подсунули старое, давнишнее. Помню, хозяин всё хвалился, у меня вино, дескать, двести лет в амфоре стоит. Знамо дело – старое! Кто ж хорошее вино двести лет держать будет?
     Фурий присел рядом на скамью и вперился в меня счастливыми глазами.
     -- Ох, Гореславушка, варвар ты мой разлюбезный, - запричитал он. – Милый, милый, милый друг мой! Сколько нервов, сколько переживаний...
     Я не люблю, когда меня называют варваром, злиться начинаю. Я уже понял, что ромеи таким словом обзывают всякого, кто по их разумению груб и ничему не обучен. Не умеет, то бишь, ничего. Но это не правда. У нас многие люди ремёслам всяким обучены; грамоту опять же знают – писать там, читать – ибо без грамоты далеко не уйдёшь и ни с кем не сторгуешься. Я вот сам на шести разных языках беседовать могу, а на трёх читать умею: на руськом, на готском и на ихнем ромейском. Этот ромей шесть языков не знает, только свой да наш, но я же не называю его варваром.
     -- Как же я ждал тебя, как соскучился! – тем временем продолжал причитать ромей.
     Ну да, соскушнился, подумал я. С чего бы это? Мы и виделись-то с тобой раз всего. И имя ты моё запомнил лишь опосля того, как я же тебе его на бересте нацарапал...
     У меня дурная привычка: что в голове держу, то и на язык кладу. Иной раз смолчать бы али поддакнуть: дело, мол, сказываешь – да где там, язык мой всегда поперёд мысли лезет.
     -- Лжу молвишь, - выдал я не задумываясь. – Ты не мне, ты девке, что я привёз, рад.
     Ромей так и поперхнулся, будто комара проглотил.
     -- Что ты, что ты, Гореславушка... кхе-кхе... Бог с тобой... извини, простыл видно... Нет, ну девке я конечно рад, для того и нанимал тебя. Но ведь я переживал за тебя! Я волновался! А вдруг с тобой несчастье приключилось? Ранили вдруг тебя, или того хуже – заболел…
     -- Что-то ты темнишь ромей, - недоверчиво проговорил я, - что-то недоговариваешь. Где это видано, что б человек ромейского званию так по-доброму с русом говорил? Аль я вашего брата не знаю?
     -- Не знаешь, Гореславушка, голубь ты мой сизокрылый, сокол ты мой ясный, не знаешь! Весь прям так и истосковался, так и истосковался... Да ты пей вино-то, пей... Думаешь, если ромей, так ничего во мне святого нет? Ошибаешься, ошибаешься ты на сей счёт, Гореславушка, ясно солнышко ты моё разлюбезное. Ромей – это всегда большая ответственность! Это честность с друзьями и беспощадность к врагам! И это не просто звание, как ты изволил выразится, это источник блага и священный сосуд знаний, к которому каждый живущий на земле человек должен припасть и осчастливить себя служением единому императору – басилевсу Константинополя!.. Да ты пей вино-то, Гореславушка, пей...
     Что-то он совсем заговариваться начал. Он мне ещё в первую встречу не понравился, а теперь и подавно нравиться не стал. Не хотел я за этой девкой идти, ох не хотел. Да уж больно хорошие деньги посулил, проклятый, не смог отказаться. Ладно, сейчас расплатиться и я уйду. И больше никогда с ним связываться не буду. Ну его к бесам, лиса окаянного...
     -- Ты вот что, ромей, ты мне зубы не заговаривай. Ты плати давай, как обещался. Неколь мне с тобой лясы точить, идти надобно.
     Он засуетился.
     -- Ну как скажешь, Гореславушка, как скажешь. Эй, кто-нибудь! Павлиний!
     На зов прибежал всё тот же раб, что дверь открывал и вино подносил.     Скользнул по мне любопытным взглядом и поклонился господину.
     -- Павлиний, принеси-ка тот мешочек, что я приготовил для гостя моего. Тот, что в таблинии . Да пошевеливайся! Гостю идти надобно!
     И повернулся ко мне.
     -- Спасибо тебе, Гореславушка, за помощь неоценимую, за доброту твою любезную. Что бы без тебя делал – не знаю прям. Помог ты мне очень. Выручил.
     Я устало вздохнул. Ну и скользкий же человечишка.
     -- Ох, что-то ты не то говоришь, что-то утаиваешь. Обмануть хочешь?
     -- Нет-нет, - всколыхнулся Фурий. – О деньгах не беспокойся! Всё, как и договаривались – сорок золотых солидов, один к одному. Все такие кругленькие, звонкие, с портретом басилевса. Они тебе понравятся. О-о, вот и Павлиний!
     Раб протянул мне кожаный кошель, по объёму вполне подходящий для сорока солидов. Я положил его на ладонь, подкинул, прислушался к звону золота. Не врёт ромей, и вправду все сорок. Открывать кошель и пересчитывать я не стал. Я такие вещи по звону и весу определяю. Дар у меня такой Волосом даденный.
     -- Ну что ж, ромей, - заговорил я поднимаясь. – Не скажу, что приятно было с тобой дело иметь, но купец ты, вижу, честный...
     Меня повело. Я качнулся, ноги вдруг подкосились, и я упал на колени... Что такое?.. В голове зашумело, закружилось, в глазах вспыхнули яркие круги – вспыхнули и тут же погасли, оставив после себя сумрак. Неужто вино такое крепкое? Я закашлял, попробовал встать, но голова закружилась сильнее. Где-то запел петух... всё перевернулось... завертелось в водовороте... ушло на дно. Мягко... Я почувствовал, как голова ударилась об пол, но боли не было...
     Ромей смотрел на меня спокойно и холодно. Он даже не встал со скамьи, просто смотрел и всё.
     Опоил, пёс! сквозь меркнущее сознание мелькнула догадка.
     Ко мне нагнулся Павлиний, взял с раскрытой ладони кошель и приложил палец к живчику на шее.
     -- Жив ещё... Может добить, господин? Сейчас я крикну Руфа...
     Голос долетел будто издалека, глухой такой, расплывчатый...
     -- Оставь его, и так подохнет, - отмахнулся Фурий. – После такой порции никто ещё не выживал. Оттащите его к реке и бросьте. К утру остынет.
     Он склонился надо мной.
     -- Ты уж прости, Гореславушка, ничего личного...
     И я уснул.